Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове - Страница 20

Поблескивая глазами из-за стекол пенсне, он с непередаваемо лукавой интонацией заметил:

- Пышно, очень пышно... А детям это нужно? Вы уверены?

Интересно отметить, что хотя это объединение было создано, но просуществовало очень недолго и быстро распалось именно из-за своей пышной нецелесообразности.

Прощаясь, я спросила Ильфа, доволен ли он своей жизнью, достаточно ли в ней буйства, нежности и путешествий. Он усмехнулся, как всегда немного грустно:

- Вы не забыли мечту моей юности! Буйства, вернее, работы хватает. Нежность меня не обошла. И путешествия были, а сколько их еще впереди!

Он не знал, как и никто из нас, что следующее путешествие - в Америку - будет для него последним.

КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

ЧЕТВЕРТАЯ ПОЛОСА

После возвращения с юга в Москву я долго бродил по разным редакциям в поисках работы.

Однажды в редакции "Гудка" я встретил Виктора Шкловского. Он остановил меня и сердито сказал:

- Если хотите писать, то привяжите себя ремнями к письменному столу. Старших надо слушаться.

- У меня нет письменного стола. Я не Ротшильд!

- Тогда к кухонному! - крикнул он и исчез в соседней комнате.

Слова о ремнях Шкловский сказал просто так, впрок. Мы с ним не были еще знакомы.

В комнате, где исчез Шкловский, сидели за длинными редакционными столами самые веселые и едкие люди в тогдашней Москве - сотрудники "Гудка" Илья Ильф, Олеша, Булгаков и Гехт. Склонившись над столами и посмеиваясь, они что-то быстро писали на узких полосках бумаги, на так называемых гранках.

Редакционная эта комната называлась странно: "Четвертая полоса". В простенке висела ядовитая стенная газета "Сопли и вопли".

В этой комнате готовили последнюю, четвертую полосу (страницу) газеты "Гудок". На этой полосе печатались письма читателей, но в таком виде, что ни один читатель, конечно, не узнал бы своего письма.

Сотрудники "четвертой полосы" делали из каждого письма короткий и талантливый рассказ - то насмешливый, то невероятно смешной, то гневный, а в редких случаях даже трогательный. Неподготовленных читателей ошеломляли самые заголовки этих рассказов: "Шайкой по черепу!", "И осел ушами шевелит", "Станция Мерв - портит нерв".

Сам редактор "Гудка" без особой нужды не заходил в эту комнату. Только очень находчивый человек мог безнаказанно появляться в этом гнезде иронии и выдерживать перекрестный огонь из-за столов.

В то время никто еще не подозревал, что в этой комнате собралась "Могучая когорта" (так они себя шутливо называли) молодых писателей, которые вскоре завоюют широкую известность.

В комнату иногда заходил "на огонек" Бабель. Очень учтиво входил Василий Регинин. В то время он редактировал новый журнал "Тридцать дней". Стоя на пороге и как бы боясь войти, Регинин торопливо рассказывал последние анекдоты. Часто шквалом врывался Шкловский и с жестоким напором прославлял Маяковского и Велемира Хлебникова.

Далеко не каждого принимали в этой комнате приветливо. Халтурщиков встречали тяжким и зловещим молчанием, а бахвалов и крикунов - ледяным сарказмом.

Мирились только с одним хрипучим и живописным халтурщиком - репортером по прозвищу "Капитан Чугунная Нога". У него действительно была искусственная, железная ступня. Однажды он наступил на ногу кроткому писателю Ефиму Зозуле, и тот около месяца пролежал в больнице. Поэтому, когда капитан входил, все тотчас поджимали ноги под стулья.

Меня в этой страшноватой комнате встретили сравнительно спокойно, может быть, потому, что я дружил с Бабелем. Для сотрудников "четвертой полосы" он был бесспорным авторитетом.

- Творятся неслыханные дела! - говаривали они. - Из Одессы прибыл выдающий писатель Пересыпи и беззаветный красный конник Исаак Ги де Бабель Мопассан! Под этой насмешкой скрывалась любовь к Бабелю и даже гордость им, - казалось, он знал на ощупь вес каждого слова.

Когда Бабель входил, он долго и тщательно протирал очки, осыпаемый градом острот, потом невозмутимо спрашивал:

- Ну что? Поговорим за веселое? Или как? И начинался блестящий и неистощимый разговор, который остальные сотрудники "Гудка" прозвали "Декамероном" и "Шехерезадой".

Это было похоже на волшебную золотую нитку в сказке (может быть, такой сказки нет и такой нитки тоже нет, но это не имеет значения). Нитку эту надо было отыскать в огромной куче других свалявшихся разноцветных ниток, потянуть за нее, и она начинала вытягивать за собой то красные, то серебряные, то синие и желтые нитки, а потом и запутавшиеся в нитках сосновые шишки, позеленевшие патроны, ленты, орехи и всяческие, как будто ненужные, но интересные вещи.

Такая невидимая и несуществующая золотая нитка как бы лежала в ящике стола у кого-нибудь из сотрудников - у Ильфа или Олеши. Лежала до тех пор, пока в комнате не появлялся интересный собеседник. Тогда ее вытаскивали из ящика, и она тянула за собой неистощимую вереницу рассказов.

Досадно, что в то время никто не догадался записывать их, хотя бы коротко. То был необыкновенный и шипучий фольклор тех лет.

Я знал мастеров устного рассказа - Олешу, Довженко, Бабеля, Булгакова, Ильфа, польского писателя Ярослава Ивашкевича, Федина, Фраермана, Казакевича, Ардова. Все они были щедрыми, даже расточительными людьми. Их не огорчало то обстоятельство, что блеск и остроумие их импровизаций исчезают почти бесследно. Они были слишком богаты, чтобы жалеть об этом.

Я назвал только рассказчиков-писателей. Но я встречал множество превосходных рассказчиков и среди людей других профессий, - от капитана дальнего плавания Зузенко до хитрого, как бес, днепропетровского рыбака-браконьера. Он называл себя "Тот самый дид Микола с тех самых Плютов" (Плюты - тихая деревня на речных песках к югу от Киева).